Михаил Алексеевич Кузмин

Выдающийся русский поэт, прозаик, переводчик, композитор

Михаил Алексеевич Кузмин родился в Ярославле, детство провел в Саратове, с 13 лет жил в Петербурге. Волга и Петербург - две родины и две важные темы ею творчества. Родители Кузмина были староверами; русские, "заволжские" копки кузминской поэзии заметили еще Анненский и Блок. В конце 1890-х - начале 1900-х годов, после глубокого духовного кризиса и путешествий в Египет, в Италию, он много ездит по русскому Северу, изучает сектантские песни, духовные стихи. Определяются его наиболее устойчивые интересы: раннее христианство с элементами язычества, францисканство, старообрядчество, гностицизм.

Три года Кузмин учился в Петербургской консерватории у И. А. Римского-Корсакова; музыка осталась одним из главных увлечений поэта. Сопутствовала она и его вступлению в литературу: написанный свободным стихом цикл "Александрийские песни", принесший Кузмину известность (вошел в его первый сб. "Сети". М., 1908), создавался именно как песни и романсы. Стилизованная "под XVIII в." музыкальная пастораль Кузмина "Куранты любви", охотно им исполнявшаяся, была издана вместе с нотами (М., 1910). Кузмин - автор музыки к постановке "Балаганчика" Блока в театре Комиссаржевской. Был связан с Дягилевым, К. Сомовым и другими деятелями "Мира Искусства", театральными кругами; несколько лет (1907-1912) Кузмин - постоянный насельник "башни" Вяч. Иванова. 1905-1909 годы - период подчеркнутого эстетства и дендизма Кузмина. Блок считал их "маскарадными" и надеялся, что Кузмин "стряхнет с себя ветошь капризной легкости". В дальнейшем поэзия Кузмина обретает большую глубину и одухотворенность.

Являясь своим, "домашним" человеком в различных артистических кругах, Кузмин ни с одним из направлений не был связан организационно, охраняя присущую ему художническую независимость. Творчество Кузмина снимает существенную в русской поэзии XX в. оппозицию "символизм-акмеизм". Уважение и внимание к предметному миру с ясными и четкими контурами сделали его учителем акмеистов. Но "мелочи" жизни для него не самоценны, они воплощают милость Божью, которая дается смиренным. Предметный мир у зрелого Кузмина непременно пронизан горним светом ("В капле малой - Божество"). В этом Кузмин - человек позднего символизма. "Вещный" символизм Кузмина и сходен с символизмом Анненского и полярен ему: у Анненского "вещи" объединены с человеком глубоким родственным страданием, общей отторженностью от целой" и заброшенностью в трехмерный мир, у Кузмина - родственным же, но радостным, благодарным, "францисканским" чувством общей причастности к высшему, духовному началу. Ведущая тема его зрелой лирики (а также и прозы) - путь души через любовь и красоту к духовному просветлению. Душа ("Психея") и сердце - излюбленные образы поэзии Кузмина, им сопутствуют образы пути, полета, легкости.

При всей цельности облика автора в кузминской поэзии (не подменяемого "лирическим героем") в нем остается противоречие, создающее трудность для восприятия: соединение глубокой религиозности - церковной, обрядовой, бытовой - с дендизмом, эстетством, с пряной и сентиментальной эротикой. Может быть, что-то здесь прояснит автохарактеристика из письма 1901 г.: "Я только прислушиваюсь и звучу как гонг, ударяемый кем-то. Кто я, чтобы придумывать? Я могу придумывать прически, духи, цвет рубашек, переплеты книг, но духа я не ломаю и не придумываю". Во всем творчестве Кузмина два плана как бы накладываются и пронизывают друг друга: "мелочи" то сквозят глубиной, то совсем затемняют ее.

Стихи Кузмина в сборниках 1918-1929 гг. все более усложняются, становятся герметичны, появляются трагические ноты. Гностическая, оккультная, магическая тематика и многократное взаимоотражение образов-символов разных культурно-исторических планов в поздней лирике Кузмина порой делают ее чрезвычайно трудной для прочтения. Но часто при этом сохраняется и "прекрасная ясность". Художественное воздействие достигается самим сочетанием простоты и загадочности: "Чем рассудку темней и гуще./Тем легче легкой душе".

Раскованность и изощренность поэтической формы Кузмина, безграничная свобода выбора тем, слов и звучаний, возможность бесконечных взаимоотражений образов могут ощущаться как некая опасность для поэзии, как предел дозволенного в искусстве. Но в поэзии Кузмина свобода не переходит в произвол, умеряясь вольной покорностью внешнему и внутреннему канону.

Изд.: Кузмин М. Избранные произведения. Л. 1990.

Источник: Русская поэзия серебряного века. 1890-1917. Антология. Ред. М.Гаспаров, И.Корецкая и др. Москва: Наука, 1993.

ПАСХА

На полях черно и плоско,
Вновь я Божий и ничей!
Завтра Пасха, запах воска,
Запах теплых куличей.

Прежде жизнь моя текла так
Светлой сменой точных дней,
А теперь один остаток
Как-то радостно больней.

Ведь зима, весна и лето,
Пасха, пост и Рождество,
Если сможешь вникнуть в это,
В капле малой - Божество.

Пусть и мелко, пусть и глупо,
Пусть мы волею горды,
Но в глотке грибного супа -
Радость той же череды.

Что запомнил сердцем милым,
То забвеньем не позорь.
Слаще нам постом унылым
Сладкий яд весенних зорь.

Будут трепетны и зорки
Бегать пары по росе
И на Красной, Красной горке
Обвенчаются, как все.

Пироги на именины,
Дети, солнце... мирно жить,
Чтобы в доски домовины
Тело милое сложить.

В этой жизни Божья ласка
Словно вышивка видна,
А теперь ты, Пасха, Пасха,
Нам осталася одна.

Уж ее не позабудешь,
Как умом ты не мудри.
Сердце теплое остудишь -
Разогреют звонари.

И поют, светлы, не строги:
Дили-бом, дили-бом бом!
Ты запутался в дороге,
Так вернись в родимый дом.

*****

Декабрь морозит в небе розовом,
нетопленный чернеет дом,
и мы, как Меньшиков в Березове,
читаем Библию и ждем.

И ждем чего? Самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
и развалились башмаки.

Уже говорят о Врангеле,
тупые протекают дни.
На златокованом архангеле
лишь млеют сладостно огни.

Пошли нам долгое терпение,
и легкий дух, и крепкий сон,
и милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон.

Но если ангел скорбно склонится,
заплакав: "Это навсегда",
пусть упадет, как беззаконница,
меня водившая звезда.

Нет, только в ссылке, только в ссылке мы,
о, бедная моя любовь.
Лучами нежными, не пылкими,
родная согревает кровь,

окрашивает губы розовым,
не холоден минутный дом.
И мы, как Меньшиков в Берёзове,
читаем Библию и ждём.

Добавьте свой комментарий...